В Сахаре я второй раз в жизни испытала ужас перед собственной смертностью. Никогда так не боялась я исчезнуть, как в ту ночь, когда лежала в чужой стране на склоне бархана и смотрела как темнота поглощает землю.

Раньше я почти не боялась смерти, как это свойственно юношеской запальчивости. Вернее, не боялась своей смерти. Я боялась за других, тех, кто был мне дорог. Боялась, что они – исчезнут, а в свою смерть не верила. Собственная смерть казалась мне глупым недоразумением, чем-то, что я не знаю и не узнаю. Более того, она казалась мне чем-то любопытным, достойным отрешенного философствования, высшей формой эксперимента над собой.

Но тогда в пустыне, я испытала животный страх от осознания того, насколько хрупка я по сравнению со всей этой темной глыбой песка, насколько уязвима. Внизу слышались барабаны берберов, звуки ночного лагеря, звуки пульсирующей жизни. А я вдруг вообразила, что отстала от группы, заблудилась в этой сияющей пустоте, представила свою агонию, и распад, и труп, и белеющие кости на холме, и пережив этот страх перед ничто, заглянув ему в глаза и улыбнувшись ему, вдруг поняла, что свободна.

Может, потому пустыня и звала меня, чтобы напомнить: “Все вышло из моего жадного чрева и все в меня вернется. Исчезнет все: и ты, и я, все, что ты любила и любишь. Исчезнут планеты, погаснут звезды. Останутся только следы былых цивилизаций. Твоей цивилизации”.

Если смотреть не в себя и не на других, сказала мне пустыня, а в здесь и сейчас, зависнуть в точке вне времени и пространства, то можно увидеть мир как он есть. Можно увидеть все. Что было, есть и будет. Всех, что рождались и умирали, всех, кто родится и умрет. Можно увидеть, что время – это спираль. И что время – это круг. И что время – это точка. И что времени не существует. Можно увидеть бытие, которое умещается в одной запятой. Бытие, которое умещается на ладони.

Потому что именно здесь, под палящим солнцем, вне времени и пространства, я вдруг поверила, что все то, “чем смерть жива и жизнь сложна, приобретает новый, прозрачный, очевидный, как стекло, внезапный смысл”.

Если смотреть не в себя и не на других, сказала мне пустыня, а в здесь и сейчас, зависнуть в точке вне времени и пространства, то можно увидеть мир как он есть. Можно увидеть все. Что было, есть и будет. Всех, что рождались и умирали, всех, кто родится и умрет. Можно увидеть, что время – это спираль. И что время – это круг. И что время – это точка. И что времени не существует. Можно увидеть бытие, которое умещается в одной запятой. Бытие, которое умещается на ладони.

Проводник

Я карабкалась на бархан. Ночью. В тяжелых ботинках, с тяжелым рюкзаком. Мне хотелось взглянуть на Сахару с высоты птичьего полёта.
-Оставь рюкзак внизу! – крикнул мне вслед проводник. – Будет легче лезть.
Я оглянулась и помотала головой.
– Какая упрямая! Ну черт с тобой, лезь с рюкзаком.
Я лишь рассмеялась. Зачем вообще за мной увязался этот парень? Он ни черта не понимает. Налегке каждый дурак наверх залезть сможет. Может, и не каждый, но мне хотелось именно так – на пределе возможностей и сил, чтобы горели плечи и легкие судорожно хватали воздух. Мне хотелось чувствовать себя сильной, непреодолимой, мне хотелось быть стихией. Вечной, как этот бархан, который осыпается, движется и остается на месте вот уже тысячи лет.

Мой проводник помахал мне рукой, чертыхнулся и наконец оставил меня в покое.

Я карабкалась наверх долго. Подъем был трудный. Песок сыпался под ногами, и после каждого шага я немного сползала вниз. Песок скрипел у меня на зубах. Лямки рюкзака врезались в плечи. «Будут синяки”, – равнодушно думала я. Иногда я останавливалась, отпивала глоток теплой безвкусной воды, и снова лезла наверх. Все это было не сложно. Не на пределе возможностей. А мне хотелось на пределе, чтобы почувствовать себя живой.

Иногда, когда приходится делать что-то трудное, я представляю, что это не я, а кто-то другой. Подменяю себя другой собой. Наиболее адаптированной к ситуации. И все вдруг становится простым. Кажется, что это такая игра, и я смотрю в нее несколько отрешенно. И настолько вживаюсь в роль, что новый придуманный персонаж прорастает сквозь меня, действует за меня, двигает за меня руками и ногами, улыбается моими губами. Довольно забавное ощущение. Я как будто перевоплощаюсь.

Так и на этот раз. В этой пустыне, карабкаясь на бархан, я вдруг превратилась в солдата-наемника со стриженными волосами и опалённым солнцем лицом, с косым шрамом через бровь и щеку, с нервными чувственными губами, которым хочется целовать, но не умеют они целоваться, а только жадно впиваются в женскую плоть.

Я превращаюсь в солдата с мускулистыми длинными ногами и жилистыми татуированными руками, который рвётся из последних сил на вершину холма, чтобы спасти своего товарища, водрузить на вершине флаг своей страны и объявить по рации, что миссия выполнена. Этот солдат ведет меня наверх.

Этот солдат – парень с жестким лицом, ямочками в уголках губ и любовью в сердце к какой-то неведомой Джекки, ожидающей его на континенте. Он настолько осязаем, юн, свиреп и бестрашен, что его мощь и сила придают мне огромных сил.

Темнота подбирается к пустыне, темнота накрывает пустыню, темнота пожирает ее, рассеянный свет сгущается, сгущается, сгущается и становится мраком, в котором вязнут мои ботинки. Я смотрю – мой солдат смотрит – мы смотрим с ним назад и не верим, что поднялись так высоко.

Парарарам. В моей – его голове – звучит, льётся мелодия- колыбельная берберов, мелодия, которая водит по кругу духов песка и сводит меня с ума. Где-то далеко внизу зажигаются огни и стучат в барабаны.

Рывок, ещё рывок, и я без сил падаю на вершине. Солдат исчезает, он выполнил свою миссию, я благодарю его легкой улыбкой. Я лежу на спине, задыхаясь, с болью во всем теле, и улыбаюсь. Я смотрю на звёзды, которые в этой темноте кажутся такими яркими и живыми, как будто кто-то рассыпал прямо надо мной горсть сверкающих кристаллов.

“Диадема Аллаха”, – думаю я лениво. Потому что в этой стране всем заправляет Аллах, а не христианский Бог, а все, что касается божественного следует называть правильными именами.

И вдруг темнота сгустилась, как будто кто-то насмешливым хлопком сжал ее в ладонях. Тьма наступила на меня так внезапно, что я вдруг поняла со всей ясностью, что и не стихия я вовсе, а просто женщина, валяющаяся на вершине бархана, слабая, как и любая песчинка здесь, одинокая, как и любая песчинка здесь, окруженная миллионами других песчинок. Зачем я здесь? Почему я здесь? Чего я ищу? Почему я никак не успокоюсь? Зачем мне все это? Зачем?

Барханы и острова

Я смотрела на небо, темное небо, затянутое тучами, смотрела на звезды, выглядывающие из-за туч как улыбка Шерхана, и вдруг меня накрыл ужас такой мощи, что мне показалось, что я просто сойду с ума.  На этой вершине, очередной достигнутой вершине, которая оказалась и не вершиной вовсе, а просто зыбкой гранью на хребте Земли, ощущалось безграничное одиночество. И отчаяние от того, что это никак не справить. Вот тогда-то меня и захватил тот первобытный ужас, от которого опускаются руки.

Я с детства привыкла к одиночеству. Оно никогда не оставляло меня. Никогда не предавало.

Мы всегда знаем, или хотя бы догадываемся, как одиноки в этом шумном и требовательном мире. Как много дверей в себе нужно закрыть, чтобы остаться в тишине. И как много окон раскрыть нараспашку, чтобы нарушить это чудовищное молчание.

Каждый человек знает об этом, или хотя бы догадывается в тот момент, когда наступает ночь, и он балансирует между изнанкой сознания и привычным собой. Что он – остров посреди океана, окружённый такими же островами. Что он – бархан среди других барханов, соединенный с ними призрачным песком. И если в детстве меня это несказанно печалило, то, повзрослев, я осознала, какую силу даёт принятие этого одиночества, и, приняв его и оценив по достоинству, начала перекидывать мосты к другим островам.

Но тогда, прижавшись щекой к тепловатой щеке Земли, пытаясь нащупать себя в этих волнах песка, мне казалось, что нет никаких мостов и никогда не будет. Я лежала в пустыне, распластавшись, как медуза, я была этим песком и чувствовала ужас, дрожащий как суслик на самом дне души. Волосы шевелились у меня на голове, тело становилось таким зыбким, будто я вот-вот распадусь на миллионы моллекул.

Никто, никто не знал, где я нахожусь, кроме проводника, да и тот – помнил ли он обо мне, и если я вдруг исчезну – сейчас, навсегда и бесповоротно, все, что останется от меня, это белеющие кости.

Неужели за этим ты и позвала меня, пустыня? Чтобы указать мне на то, насколько я пуста, насколько легко наполнить меня песком, насколько легко разрушить меня, как хрупка моя плоть, как хрупко мое сознание, как легко мне стать пылью времён?

Я обняла себя, на вершине этого бархана, пытаясь представить себя конечной и земной, и страшное видение прекратилось. Я баюкала сама себя. Я справилась с этой пустыней в глубине себя.

“Мы с тобой так похожи, – прошептала я пустыне, лежащей передо мной . – Мы обе – неуправляемые стихии, жар и ветер, миллионы песчинок и пустота, но в отличие от тебя, я жива, и у меня есть разум”.

Пустыня молчала. Ей было все равно. Она призывала стольких, что потеряла им счет. А я лежала на склоне холма и медленно возвращалась в себя. Медленно возвращалась домой.